Круглая печать. Повести - Страница 12

Талиб слушал и кивал в ответ, понимая, что человек говорит что-то очень важное для себя, говорит не ему, а себе. Не будь здесь никого, он все равно говорил бы это про себя или даже вслух своему мотоциклу:

- Понимаешь, жизнь, оказывается, очень длинная вещь. Я и не думал, что доживу до этих дней. Просто не верилось. Вот и этот генерал. Командовал он, наверно, сначала взводом или ротой, потом, допустим, полком, дивизией… или в штабе служил. Били его японцы, ругали старшие начальники, сам государь император его в отставку выгнал за глупость, допустим… Жил себе генерал и не думал, что царя прогонят, что Керенский убежит, а будет судьбу его решать бывший каторжник Федор Пшеницын.

Мотоциклист порылся в кармане кожаных брюк, вытащил трубку и сунул ее в рот.

- Курить, понимаешь, бросил, сосу теперь пустую, как грудной младенец. Чахотка у меня.

- У дяди Юсупа тоже чахотка, - сказал Талиб.

- Плохое дело. Я в тюрьме две вещи приобрел: образование и чахотку. Вернее, образование в тюрьме, а чахотку на каторге. Мне очень повезло. Был я литейщиком на заводе в Москве, книжки иногда почитывал, а в тюрьме меня жизнь свела с образованнейшими людьми. Три года я с ними пробыл, они занимались со мной по очереди, подготовили за гимназию. И алгебру, и геометрию, и русский язык с литературой. Говорили: выйдешь на поселение, сможешь сельским учителем быть. Мне это очень по душе - быть сельским учителем. Глухая такая деревня в лесу, молоко, ягоды, картошка своя, речка недалеко, вода синяя, а по берегу, по зеленой траве ходят белые гуси. Понимаешь, синяя вода, зеленая трава и белые гуси. Это мне на каторге так мечталось. А вот вышло все иначе, партийный долг иного требует. Да и не смог бы я в деревне, я городской человек, толпу люблю, сутолоку… - Твой отец кто? - спросил он, пряча трубку обратно в карман брюк.

- Кузнец, - ответил Талиб.

- Самая пролетарская профессия. Ты ему помогаешь в кузне?

- Он два года в России, его на работы взяли.

- Теперь вернется скоро, небось написал уже.

- Он ничего не пишет, ни одного письма.

- Понятно, - сказал мотоциклист. - Ты меня зови дядя Федя. Пшеницын. А мать чего делает?

- Умерла она три дня назад, - сказал Талиб.

- Понятно. - Федор опять вытащил трубку и сунул ее в рот. Больше он ничего не говорил до тех пор, пока не подошли те два солдата, которых они обогнали в пути.

- Понимаете, хлопцы, - сказал Пшеницын солдатам. - Мы должны вежливо войти, предъявить ордер и на законном основании произвести обыск. Чтобы все было аккуратно. Пошли. И ты иди с нами: посмотришь, как генералы живут.

Они подошли к парадному, и Федор с силой крутанул вертушку звонка, на котором было написано: «Прошу повернуть». Дверь приотворилась, и в щелку выглянула пожилая женщина в фартуке и косынке.

- Ох, господи! - испугалась женщина. - Вы к кому?

- Обыск! - сказал Пшеницын.

Дверь тут же захлопнулась, и Федор опять с силой крутанул звонок. В доме послышались голоса, и хриплый бас прогудел:

- Минуточку, господа.

Вскоре дверь распахнулась настежь.

Маленький лысый старичок с венчиком серебристого пуха вокруг лысины, с большими и пышными седыми усами стоял в передней. На нем была домашняя курточка со шнурами на груди, генеральские брюки с красными широкими лампасами и мягкие войлочные шлепанцы.

- Прошу вас, господа большевики. Я долго ждал вас.

Федор Пшеницын пропустил солдат вперед, а сам прошел вместе с Талибом.

- Вот ордер, - сказал он генералу.

- Даже ордер? - иронически удивился генерал. - Зачем такие формальности? Я готов ко всему.

Федор нахмурился и очень резко сказал:

- Откуда вам известно, что будет все?

За спиной генерала стояли две женщины, одна пожилая, в фартуке, та, что в первый раз отпирала дверь. Другая - очень молодая, красивая, в черном платье с белым воротничком и белыми манжетами.

- Кто это? - кивнул Федор на женщин.

- Моя невестка Вера Павловна, - ответил генерал. - Учительница. А это кухарка Лизавета.

- Хоть бы ноги вытерли, - сказала кухарка.

- Тише, Лиза, не надо, - прошептала генеральская невестка.

Солдаты ухмыльнулись и посмотрели на свои пыльные сапоги, Федор тоже.

- Правильно, - сказал он. - Ведь ей убираться.

Все вытерли ноги о коврик, а Талиб снял кауши.

- Этот мальчик, очевидно, представитель туземного населения? - с той же иронической миной спросил генерал. - Представитель народа?

- Разговорчив ты больно, ваше высокопревосходительство, - ответил ему один из солдат, тот, что был старше. - Будет тебе ехидничать, поехидничал свое.

Обыск начали со столовой. Заглянули под стол, растворили дверцы большого буфета, набитого таким количеством посуды, какого Талиб ни в одном магазине не видел; отодвинули от стены диван, заглянули в стоящие в углу высокие часы с золотым циферблатом, сверкающим золотом маятником и двумя тяжелыми гирями. Едва Пшеницын отвернулся от часов, как в них раздалось шипение, затем какая-то музыка и они пробили шесть раз. Стрелки показывали два часа дня.

- Это почему они шесть раз бьют? - спросил у генерала молоденький солдатик, стоящий у входа в столовую.

- Испорчены, сбился бой, - ответил генерал.

- Починить надо, - строго заметил солдатик.

- Вы часовщик? - спросил генерал.

- Нет. Непорядок это. Два часа всего, а они шесть бьют.

Потом все прошли в гостиную. Там стоял рояль, столики, крытые зеленым сукном, много мягкой мебели и виолончель без чехла.

- Кто играет? - спросил Федор.

- Сын, - коротко ответил генерал.

- Тут нечего искать, - сказал Федор. - Покажите кабинет. Да не ходите вы за нами, - сказал он женщинам. - Мы лишнего не возьмем.